Сторожевой корабль «Метель вышел из базы под вечер. Солнце ещё не село, небо от горизонта до горизонта было безукоризненно ясным; почти неподвижные воды были неправдоподобно спокойны и не походили на то море, о котором моряки, много лет плавающие в нем, говорят как о живом существе: «Характерец у него довольно сложный. Способно на самые коварные штучки».

В том, что слова эти ничуть не грешат против истины, мне пришлось убедиться самому, но на этот раз (август-сентябрь считаются здесь наиболее удобными для плавания месяцами) море отнеслось к нам довольно милостиво. Однако туман — этот страшный и опасный враг всех плавающих и особенно страшный здесь, в Японском море, — ждал нас тотчас же на выходе из бухты. Туман лежал над морем невысокой, но настолько плотной массой, что второй корабль, следовавший в двадцати метрах за кормой «Метели», вовсе не был виден, и только изредка верхушки его мачт пробивались сквозь пелену влажного и тяжелого воздуха. Вода приобрела молочный цвет. палуба, леера, пушки, «глубинки», офицерские кителя и матросские голландки намокли так, словно недавно тут прошел дождь.

Пока «Метель» шла в своих водах, командир корабля капитан-лейтенант Балякин — тридцатилетний человек, чуть выше среднего роста, но очень тонкий в талии, отчего он казался почти высоким, с лицом, что называется английского стиля, выглядевшим по первому впечатлению резко очерченным, суховатым (быть может, эту внешнюю сухость придавала ему неизменная трубка в зубах), — терпеливо и с должной любезностью выполнял свои обязанности гостеприимного хозяина, поддерживая в кают-компании разговор с пассажирами или, точнее говоря, с группой офицеров, использовавших удачную оказию для того, чтобы попасть в корейский порт Сейсин. Стол в кают-компании был накрыт со всей возможной изысканностью, какую только допускал ассортимент имевшихся на корабле продуктов и напитков, и с той предельной щедростью, которая всегда была традицией на наших военных кораблях и в которой каждый раз приятно убеждаться.

«Метель» держала курс на Сейсин — всего сутки назад там ещё шли бои, стреляла по нашим кораблям японская береговая артиллерия, и японская пехота в третий и четвертый раз переходила в отчаянные контратаки, пытаясь сбросить наш десант в море, — и естественно, что за ужином в кают -компании зашел разговор о Сейсинской операции.

Возникновение этого разговора было особенно понятным потому, что офицерам «Метели» было что рассказать о Сейсинской операции. Они рассказывали о том, как поддерживали огнем высадку десанта, как вступили в поединок с японской береговой батареей и через несколько минут принудили ее замолчать, как сбили японский самолет и как несколькими снарядами повредили ии заставили выброситься на берег шедший к Сейсину японский транспорт. Это были рассказы людей, ещё сегодня живших впечатлениями вчерашнего боевого дня. И в этих рассказах, несомненно, не было ни преувеличений, ни тем более выдумки, потому что и то и другое возникает обычно позже, когда впечатления наслаиваются одно на другое, смешиваются, путаются, и какой-нибудь эпизод, дополненный изрядной долей фантазии, представляется самому рассказчику уже несколько иным.

Однако капитан-лейтенант не очень охотно поддерживал эту беседу или, точнее, ту ее часть, которая касалась боевых действий корабля. происходило это, вероятно, не от излишней его скромности. как человек, рассматривающий полотно художника, не может, стоя у самой картины определить ее достоинства и недостатки, а должен для этого отойти подальше, так и Балякину нужно было время, чтобы, оглянувшись на прошедшие дни, рассмотреть все то, что не мог ещё видеть сегодня, правильно понять и беспристрастно оценить значение операции и степень своего участи я в ней.

Смысл фразы «степень своего участия в операции» заключался для Балякина не в перечне успехов его корабля и не в количестве выпущенных снарядов, развороченных дотов и убитых японцев, а в том, как он сам, его офицеры и матросы выдержали испытание войной, к которой они так долго готовились, а самое главное, как они выдержали бы это испытание, если бы оно длилось не полторы недели, а месяцы или даже годы. Балякин очень хорошо понимал, что Сейсинская операция, какое бы важное место ни занимала она во всей компании, была в сущности всё-таки эпизодом, каких много насчитывают в своей истории другие наши флоты. И именно потому, что он понимал это, ему хотелось возможно яснее и определеннее сделать из этого эпизода те выводы, которые открывали бы перед ним новые, широкие горизонты в боевой подготовке, в учебе, просто в жизни. как и любой другой офицер Тихоокеанского флота, Балякин готовился к большой длительной и жестокой войне. И то, что война окончилась так быстро и не были использованы полностью весь запас знаний и мастерства и мощный заряд энергии и воли, скопленные за многие годы нелегкой сторожевой службы на Тихом океане, — всё это заставило его снова и снова возвращаться к мысли о том, какие испытания могли выпасть на его долю и как он справился бы с ними, если бы события развернулись так, как он и его товарищи ожидали, если бы война затянулась и Сейсинский десант был бы в его боевой деятельности всего лишь одной из операций среди десятков других такой же трудности или ещё более трудных операций. И потому ему хотелось взглянуть на эту операцию глазом даже не участника, а строгого и беспристрастного наблюдателя, который оценивает свои собственные действия не по первому впечатлению, когда хмель боя ещё владеет человеком, а как холодный объективный аналитик, способный найти в своих действиях и ошибки, и удачи, и предельно точные решения — все, что прежде он или упускал, или намеренно, но, как теперь выяснилось, напрасно отвергал или просто не использовал по незнанию.

К полуночи корабль вышел из своих вод, и хотя угроза нападения подводных лодок или надводных сил японцев была маловероятна, всё же Балякин поднялся на мостик, куда он периодически наведывался и раньше, но где теперь должен был оставаться до утра. в конце концов военные действия ещё продолжались, и какой-нибудь фанатичный японский подводник мог рискнуть на атаку советского корабля, не говоря уже о том, что элементарные законы воинского долга, ставшего натурой Балякина (не второй натурой, как обычно принято говорить, а именно просто натурой), требовали присутствия командира на мостике. Ночь была черной и по прежнему туманной. Спокойная поверхность моря излучала неяркое сияние, легкий, но зябкий ветерок гулял по мостику.

Очередной порыв ветра донес до мостика соленые брызги. Балякин плотнее запахнул кожаное пальто и облокотился на поручни.

— Плохо, что вы в одном кителе, — сказал он. — Не так-то уж холодно, конечно, но когда постоишь так часок под морской пылью, то наутро влага высыхает, а соль-то всё же остается, и китель приобретает серый цвет.

Я ответил, что не предусмотрел этого.

— Да, конечно, сказал Балякин, — в нашей профессии вообще много такого, что не всегда предусмотришь. я вот уже восьмой год служу и всё ещё не убежден в том, что в любой обстановке в море могу всё предусмотреть. и вот так в каждом плавании всегда что-нибудь открывается — пусть деталь, мелочь незначительная, но обязательно что-то откроется…

— Что же, по-моему, это естественно, — сказал я.

— Да, по-моему, тоже, — сказал Балякин. — Видите ли, если человек считает, что для него нет никаких тайн, что он всё предусмотрел, то это не потому, что он действительно всё знает, а потому, что он потерял вкус и интерес к своей профессии, потому, что ему просто лень шевелить свое воображение… Стреляет он более или менее точно, швартуется сносно, по натуре не трус — чего же, мол, ещё — и живет спокойно, и начальство вроде тоже не обижается… А это для нашего брата самое убийственное, особенно, если служишь где-нибудь на краю земли, в дальней базе…

Он замолчал. Досыта накурившийся вахтенный офицер поднимался на мостик. Капитан-лейтенант взглянул на часы: время перевалило за двенадцать.

— Пойдемте в штурманскую рубку — сказал Балякин, — поглядим, где мы сейчас находимся. Да и штурмана надо подбодрить.

Штурман лейтенант Шеверда, очень юный офицер с розовым мальчишеским лицом, явно не изведавшим ещё прикосновения бритвы, полулежал на прикрытым картой столе и с видимым трудом боролся с одолевавшей его дремотой. Он выпрямился, когда вошел командир, и доложил ему что-то, но по его лицу, по голосу, по движениям было видно, как ему смертельно хочется спать, и легко было догадаться, что он отдал бы сейчас всё на свете за возможность вздремнуть пару часов в своей каюте. Но штурман обязан был вести корабль по курсу, он не мог покидать рубку, и потому, что отпустить усталого лейтенанта отдыхать было нельзя, Балякин делал вид, что не замечает его состояния, и когда штурман невольно ронял голову на грудь, командир отворачивался и старался не обращать на него внимания до тех пор, пока тот отчаянным усилием не заставлял себя встряхнуться.

Шеверда попал на «Метель» не более полугода назад, тотчас после окончания училища, и , быть может, не только деликатность, но и воспоминания о своей юности заставляли Балякина относиться иной раз к штурману с той снисходительностью, которая, не прощая грубых, рожденных ленью или неграмотностью проомахов, позволяет смотреть сквозь пальцы на маленькие слабости, рожденные свойственной юности неуравновешенностью чувства или малой опытностью. Балякин сам когда-то мечтал стать штурманом, его манил мир цифр, точных приборов и безошибочных расчетов, и он добился того, что этот мир, казавшийся прежде таинственным или недосягаемо трудным, стал ему близок и понятен. Но его путь в этот мир был иным, чем у Шеверды., которые пришел в военно-морское училище прямо со школьной скамьи, ещё там определив свое жизненное призвание, раз и навсегда выбрав себе профессию. Судьба Балякина сложилась иначе. В военно-морское училище он попал не из средней школы, а с 3-го курса Московского Энергетического института, по специальному комсомольскому набору. Попав на флот, он никогда больше не жалел об этом и не потому, что просто привык к новой профессии, а потому, что чувствовал, что интересы Родины, пославшей его служить на флот, сошлись с его собственными интересами, и он часто думал потом, что если бы комсомол не сделал бы за него выбор, не указал бы ему его идейное место в жизни, то ему самому следовало бы сделать тот же выбор и найти это место.

На Тихоокеанский флот Балякин попросился сам. Ему, как отличнику, было предоставлено право выбирать место службы на любом флоте, но он всё-таки остановился на Тихом океане. Были в этом решении отзвук недавних тогда событий на Халхин-Голе, и юношеская мечта о больших плаваниях на океанских просторах, и жажда подвигов, какими полна жизнь дальневосточника. С этими мыслями и надеждами Балякин пересек на поезде всю страну и, прибыв во Владивосток, получил назначение штурманом на сторожевой корабль.

Ему было очень трудно сначала. Это были трудности не служебного порядка, не личные, и не бытьвые. Балякин тосковал. После москвы и Ленинграда, после стольких лет студенческой и курсантской жизни ему казалось немыслимым жить без МХАТ, без Эрмитажа, без Невского, без Большого театра, без широких и просторных улиц, наполненных вечным шумом и суетой. Ему казалось тогда, что в свое время он совершил непоправимую ошибку, добровольно избрав себе для службы Тихий океан. Так, в тоске, в сожалениях и в сомнениях, шла его жизнь и служба в первые полгода.

Я спросил Балякина, не тянет ли его сейчас в прежние места, на Черное море или на Балтику, где масштабы морских просторов, может быть, не столь грандиозны, но служба не менее интересна, не говоря уже о близости к Москве, к его родным местам, о возможности дышать «европейским воздухом», по которому он когда-то тосковал.

— Нет, — сказал он, — решительно не тянет. Конечно, мне хочется съездитьв отпуск в Москву, походить по театрам, потолкаться на московских улицах — ведь всего этого я был лишен много лет. Но служить я все-таки хочу на нашем ТОФе. Вы не думайте, что это объясняется ленью или боязнью хлопот, неизбежно связанных ч переездом. Дело даже не в том, что я привык к ТОФу, притерпелся или, что называется, сжился с ним. Я не сжился, а, если хотите, вжился. Я люблю и знаю эту бухту, люблю эти корабли, на которых у меня столько друзей, и я просто не могу себе представить свою жизнь вдали от всего этого. Даже самое слово «моряк» мне приятно только с прибавлением слова «тихоокеанский», потому что с Тихим океаном у меня связаны надежды на будущее, мечты о большом флоте, о моей службе. Здесь я начинал свою самостоятельную жизнь, здесь я стал командиром корабля, здесь же (он улыбнулся) надеюсь получить под свое командование эсминец. Да, эсминец — это моя мечта.

— Вот, говорят, что время — лучший врач, — продолжал он. — Меня от моей тоски излечило не столько время, сколько служба, труд. Когда много и хорошо работаешь, когда есть настоящие верные друзья, то на пейзаж и влажность воздуха перестаешь обращать внимание. Да и потом, поступая в училище, я ведь знал, что жить мне придется там, где есть вода, вроде нашей дальневосточной, это уже совсем хорошо.

Он помолчал немного и, точно угадав, какой ему может быть задан вопрос, сказал: — Нет, о Москве и Питере я не забыл. Не забыл ни МХАТ, ни Невского, ни белых ночей. Но что же делать? Я, может быть, скажу банальную вещь, но ведь для того, чтобы существовал Художественный театр, надо, чтобы существовала моя «Метель». Главное, чтобы человек не ошибся в выборе профессии и не чувствовал себя чужим в ней, — тогда он может жить всюду. Вот так…

Этим «вот так» он и закончил нашу беседу и тотчас наклонился над картой, где Шеверда, продолжая мужественно бороться со сном, орудовал измерителем. До Сейсина оставалось немногим меньше половины пути.

В конце сентября, утром, после подъема флага я снова попал на «метель». Балякина на борту не оказалось, и меня проводили в его каюту. На командирском столе, под небольшой книжной полкой, где рядом с Корабельным уставом умещался том истории средних веков, которой увлекается Балякин, а по соседству с мореходной астрономией — «Большие надежды» Диккенса, мне бросился в глаза пестро разрисованный адрес, сделанный, очевидно, каким-нибудь художником-самоучкой. В адресе было сказано: «Дорогие товарищи Метелевцы! С гордостью и восхищением мы узнали о ваших героических подвигах в борьбе с японскими захватчиками. Вы по праву заслужили высокое звание гвардейцев. Личный состав сторожевого корабля «Альбатрос» от всей души поздравляет вас с присвоением звания гвардейцев и гордится тем, что в нашей семье сторожевиков есть бесстрашные герои-гвардейцы. Слава вам, дорогие товарищи! Командир СКР «Альбатрос» капитан-лейтенант Кунищенко».

Быть может в ящиках командирского стола были ещё подробные приветствия и поздравления, адресованные экипажу «Метели», и уже во всяком случае наверняка такие поздравления, но только устные, хранили в своей памяти и помощник командира, бывший североморец Москвин, и замполит черноморец Лагощенко, и потомственные тихоокеанцы — потомственные не по возрасту, а по службе здесь начатой и здесь же продолжающейся, — артеллерист Прудников, минер Лобков, механик Белов, штурман Шеверда и, конечно, сам командир, о котором один из краснофлотцев «Метели», не ведавший, очевидно, о моем знакомстве с Балякиным, дал очень подробные и обстоятельные, а главное, самые последние сведения:

— У нас командиром Герой Советского Союза гвардии капитан-лейтенант Балякин Леонид Николаевич.

В это утро «Метель уходила в море. Это был уже мирный поход с обычными учебными целями и к тому же непродолжительный по времени. Корабль медленно выходил на середину бухты, и фигура стоявшего на мостике Балякина становилась всё меньше и меньше. Он взмахнул рукой, приветствуя остающихся на берегу. И те в ответ сделали то же самое.

— Счастливого плавания, капитан-лейтенант! Счастливого плавания в этом походе и в следующих, в учебных и боевых, на гвардейской «Метели» и на вашем будущем эсминце. счастливого плавания на Тихом океане!

от специального корреспондента «Красного флота»

Илья Витальевич Бару 1916 г. р. журналист, военный корреспондент, репортер, освещавший подписании капитуляции Германией и Японией — прим. М.В..